Последние дни Помпеи - Страница 32

— Кто там? Какой дух или исчадие ада зовет погибшего Калена?

— Жрец, — отвечала слепая, — незамеченная Арбаком, я сделалась, по милости богов, свидетельницей его преступления. Если я сумею сама выбраться из этих стен, то я могу тебя спасти. Но подойди ближе, чтоб твой голос мог достигнуть через замочное отверстие моего слуха, и отвечай на мои вопросы.

— О, преблагословенное существо! — радостно воскликнул жрец, сделав, как ему сказала Нидия. — Говори, спрашивай, я век буду благодарен тебе, если ты меня освободишь!

— Ну, так скажи: можешь ты доказать, что афинянин Главк невинен?

— Могу, могу, перед небом и землей я могу поклясться в этом. Арбак — убийца; разве он сам не хвалился тут недавно, что он отравил афинянина? Мщение, трижды мщение на голову преступного египтянина!

— Довольно! — остановила его Нидия. — Я чувствую, что мне будет предназначено спасти тебя. Силы, которые привели меня сюда, поведут меня и далее. А пока, жди — в терпении и надежде!..

— Но будь осторожна, будь умна, незнакомое мне, но доброе существо! Ничего не пытайся достигнуть через Арбака: это камень, а не человек. Иди к претору, скажи ему все, что знаешь, выхлопочи приказ о домашнем обыске у египтянина, приведи сюда солдат и опытных слесарей, — эти замки необычайно прочны. Время летит: я могу умереть с голоду, обессилеть, если ты не скоро справишься. Иди, иди! Нет — постой, ужасно оставаться тут одному! Здесь воздух, как в могиле, и кругом — скорпионы и какие-то бледные призраки… Останься, останься еще!

— Нет, — сказала Нидия, напуганная его страхами и воодушевленная желанием скорей сообразить, что ей делать, — нет, уже ради тебя самого я должна идти. Надежда пусть будет твоим товарищем, прощай!

И с этим она опять ощупью, держась столбов вдоль стены, дошла до отверстия, ведущего наверх; тут она приостановилась. Ей казалось вернее обождать здесь, пока ночь надвинется настолько, что весь дом погрузится в сон, и тогда она может выйти из него незамеченной. Она опять присела, выжидая ночи и в твердой уверенности, наполнявшей радостью ее преданное сердце, что, хотя Главк и находится в смертельной опасности, но судьба предоставляет ей спасти его.

ГЛАВА XIV. Луч света в темнице

На третий и последний день суда, Главк за убийство, а Олинф за святотатство — были приговорены к смерти. Народ, и во главе всех — эдил Панза, устраивавший игры в амфитеатре, был очень доволен приговором, отдававшим таких отборных преступников на жертву ярости диких зверей. Главк до последней минуты отрицал свою виновность, но оказался бессильным против важности и красноречия египтянина, который даже просил судей разрешить осужденному употребить как оружие против льва тот самый грифель, которым он заколол Апесида, в виду того, что убийство было совершено им в припадке умопомешательства. Олинф должен был выйти против тигра безоружным, потому что он не только не взял назад своих слов, но еще больше клеймил языческих богов. Из залы суда афинянин уже не попал под гостеприимный кров своего друга — Саллюстия, а повели его через форум, где стража остановилась с ним около маленькой двери, рядом с храмом Юпитера. Это место можно видеть еще и теперь. Дверь была устроена так, что, поворачиваясь на петлях посредине, всегда открывала лишь половину входа; в это-то узкое отверстие и втолкнули узника, подали ему хлеба и кружку воды и оставили его во мраке и — как он думал — в одиночестве. Главк был так внезапно оторван от радостей счастья и богатства и низвергнут в бездну унижения и ужаса предстоявшей ему кровавой смерти, что не мог еще придти в себя думая, что он находится под давлением тяжелого кошмара. Его здоровый от природы организм осилил яд, большую часть которого он, к счастью, не допил; сознание и способность ощущения вернулись к нему, но тяжелое нервное состояние еще продолжало его угнетать. Благородная греческая гордость и мужественное сердце помогли ему превозмочь недостойный страх, и в заде суда он спокойно встретил приговор. Но сознание своей невиновности было не достаточно для него здесь — в темнице, чтобы держаться так же бодро, как на суде, где его возбуждало присутствие посторонних. Он почувствовал, как начала его пробирать дрожь от тюремного воздуха. Избалованный с детства, он не был закален для предстоявших ему испытаний и не знал до сих пор ни горя, никаких превратностей судьбы. Та самая толпа, которая провожала восторженными кликами его нарядную колесницу, когда он прежде ездил по улицам Помпеи, — встречала его в последние дни со злорадным шипением; сотоварищи его веселых пирушек теперь выказывали ему холодность и отворачивались от него. Не было ни одного человека, который бы поддержал и утешил бедного чужеземца. Из этой темницы он выйдет только за тем, чтоб принять позорную мучительную смерть на арене. А Иона?! И от нее он не услышал ни одного ободряющего слова, не получил ни одного сострадательного письма! И она покинула его! Значит, и она считала его виновным, и в каком же ужасном преступлении — в убийстве ее брата! Главк заскрежетал зубами и громко застонал, — и вдруг страшная мысль мелькнула в его мозгу: а что, если в том состояния помешательства он в самом деле совершил убийство, только вполне бессознательно!? Но так же быстро, как пришла эта мысль, она и исчезла, потому что, несмотря на туманное представление обо всем бывшем, в его памяти отчетливо запечатлелись некоторые подробности: сумерки в роще Кибеллы, обращенное к небу бледное лицо мертвого Апесида, и сам он, рядом с ним; потом внезапный удар, сваливший его на землю возле убитого. Нет, нет, он убежден в своей невиновности! А когда он стал припоминать причины, которые могли подать повод страшному, таинственному египтянину воспылать к нему жаждой мести;-то он сознавал, что сделался жертвой коварной интриги, опутавшей, вероятно, и Иону. При этой мысли он громко вздохнул. Из глубины отозвался какой-то голос на его вздохи: