Последние дни Помпеи - Страница 40

— Благородный друг! — торжественно сказал Главк, — с удивлением и благоговением, втайне даже склонный верить, внимал я твоим речам, и будь мне суждено прожить долее, я может быть стал бы вполне убежденным твоим учеником. Но если я теперь приму твое учение, то не будет ли это поступком труса, сделавшего из страха перед смертью шаг, требующий зрелого обсуждения? Как будто только из боязни адских мучений или соблазнившись обещанием небесного рая, я отступлюсь от веры отцов! Нет, Олинф, останемся друзьями с одинаково хорошими чувствами друг к другу; я уважаю твое благородное стремление вразумить меня, а ты из сострадания будь снисходителен к моему ослеплению или упрямству, если хочешь. Как я поступлю, так мне и воздастся. Не будем более говорить об этом! Тише, слышишь, будто несут что-то тяжелое: верно уже убили гладиатора! Скоро и нас также понесут с арены в мертвецкую!

— О небо, о Христос! уже я вижу вас! — в молитвенном порыве воскликнул Олинф, поднимая руки к небу. — Я не дрожу, а радуюсь, что темница, в которой томится душа моя, жаждущая манны небесной, скоро распадется!

Главк поник головой; он сознавал разницу между состоянием своего духа и своего товарища по заключению: язычник не дрожал перед смертью, но христианин ликовал.

Со скрипом открылась дверь, в тюрьму проникла полоса дневного света, и ряд блестящих копий стражи, пришедшей за узниками, отразился на стене.

— Главк из Афин, твой час настал! — сказал какой-то громкий сильный голос. — Ждет тебя лев…

— Я готов, — сказал афинянин. — Ну, брат и товарищ, деливший со мной заключение, еще одно последнее объятие; благослови меня и прощай!

Христианин крепко обнял молодого язычника и поцеловал его в лоб и в обе щеки; громко рыдая, он орошал горячими слезами его лицо.

— Если б я мог обратить тебя, я бы не плакал! Я мог бы тогда сказать тебе: сегодня вечером мы свидимся с тобою в раю!

— Быть может, мы все же там будем, — возразил грек, — оставшиеся верными в смерти могут встретиться по ту сторону гроба. Прекрасная, любимая земля, прощай навсегда! Ведите меня, я — готов!

Он вырвался из объятий Олинфа и пошел.

Тяжелая духота этого горячего, бессолнечного дня сильно на него подействовала, как только он вышел на воздух; к тому же он еще не вполне избавился от действия яда, и потому едва не упал, так что воины должны были его поддержать.

— Смелее, — сказал один из них, — ты молод, силен и хорошо сложен; тебе дадут оружие; не отчаивайся; еще можешь выйти победителем.

Главк ничего не ответил, но отчаянным усилием воли подтянул свои нервы и принял бодрый вид. Затем, ему смазали тело оливковым маслом, что придавало большую гибкость членам, дали стилет и вывели на арену. Увидав эти сотни тысяч глаз, устремленных на него, грек сразу почувствовал себя смелее, страх совершенно его покинул, робости не оставалось и следа. Возбуждение окрасило его щеки легким румянцем, он выпрямился во весь рост и вся его, дышащая благородством, красивая фигура стояла посреди арены, как олицетворение геройского духа его родины.

Вызванный его преступлением шепот отвращения и ненависти, которым встретили Главка, невольно смолк, при виде его; отчасти удивление, отчасти сострадание отразилось на лицах. Тяжелым стоном отдался сразу вырвавшийся у этой многотысячной толпы вздох, когда на арене появилась какая-то большая, темная, бесформенная вещь: это была клетка со львом!

— Как жарко, как невыносимо душно сделалось вдруг! — сказала Фульвия своей приятельнице. — Отчего эти глупые матросы не могли накрыть материей весь амфитеатр?

— Да, ужасно душно, просто до дурноты! — сказала жена Панзы. Даже ее испытанное хладнокровие не выдерживало предстоящего зверства.

Целые сутки льва продержали без пищи, и сторож приписывал необычайное беспокойство зверя, в течение всего утра, его голоду. Но выражения его настроения скорее указывали на страх, чем на ярость; его рычание походило на крик ужаса; он опустил голову, попробовал просунуть ее между железными прутьями клетки, прилег, потом опять поднялся и снова, как бы в испуге, зарычал. Затем лег как разбитый, прижавшись к стене клетки, тяжело дыша и широко раздувая ноздри.

Губы эдила Панзы дрожали, лицо его побледнело, он со страхом смотрел кругом, не решаясь и как будто раздумывая; нетерпение массы, видимо, росло. Медленно дал он знак начинать. Стоявший позади клетки сторож осторожно отодвинул решетку, и лев ринулся из клетки с радостным рычанием освобождения. Сторож поспешил укрыться в безопасное место, и царь степей остался один со своей жертвой.

Главк стоял в вызывающей позе, ожидая нападения врага и держа в руке свое маленькое, блестящее оружие; он все еще не терял надежды, что ему удастся нанести зверю один хороший удар (он знал, что для второго времени уже не будет!) в голову, проткнувши глаз и мозг своего ужасного противника. Но ко всеобщему удивлению зверь даже как будто и не обратил внимания на присутствие Главка на арене. В первую минуту своего освобождения, он сразу остановился, приподнял голову и с визгом и стоном нюхал воздух над собой; потом прыгнул вперед, но в противоположную от афинянина сторону. То быстро, то останавливаясь в нерешимости, лев обошел всю арену, постоянно поворачивая свою громадную голову и обращая по сторонам растерянные взоры, как будто отыскивая выход для бегства; раза два намеревался он перескочить через ограду, отделявшую арену от зрителей, но когда ему это не удалось, он не зарычал гордо и важно, а как-то жалобно завыл. Никакого признака гнева или голода не видно было в его поведении, хвост он волочил по песку, и хотя глаза его несколько раз встречали Главка, но он равнодушно отворачивался. Наконец, точно устав от этих бесплодных попыток бежать, он снова влез в свою клетку и покойно улегся там.